В Москве, в 1941 году, на совещании первых лиц Среднеазиатских республик и Западной Сибири распределяли квоты эвакуированных и беженцев. Кое- кто возражал – “ не потянем”. Один Усман Юсупов, первый секретарь ЦК КП УзССР, заявил: “Мы примем столько, сколько прибудет. Без ограничений”.
Так оно и было в действительности. Узбекистан принял 1,5 млн.человек. Среди них – 300 тысяч детей. Из общего числа эвакуированных около 250 тысяч были евреи.
Русские, украинцы, белорусы, представители других национальностей бежали из оккупированных областей Украины, Белоруссии и России от унижений, насилия, физических и моральных страданий, которые несла с собой фашистская мразь. Евреи бежали от неминуемой смерти. Гитлер и его приспешники хотели уничтожить весь еврейский народ. Узбекистан стал второй родиной для него. Он согрел замерзших. Накормил голодных. Дал им кров. Отнесся к ним с состраданием. Дал работу. Спас от гибели. Узбекистанцы – узбеки, таджики, бухарские евреи, русские, армяне – все коренные жители республики, приняли участие в спасении обездоленных в годы Великой Отечественной войны.
Усман Юсупович Юсупов олицетворял собой всю узбекскую нацию. Человеколюбивый. Добрый. Сопереживал чужому горю, как своему. Особая любовь к детям. Когда ему сообщили, что в одном из вагонов проходящего эшелона, идущего в Среднюю Азию, обнаружены мертвые дети, он чуть не лишился сознания. Сердце его содрогнулось. Он сказал: “Дети никуда больше не поедут. Оставить всех здесь”.
… Город Кировоград. Украина. Июль 1941года. Уже идут сражения на полях нашей страны. Каждую ночь, ровно в двенадцать, появляются немецкие бомбардировщики, сбрасывают свой смертоносный груз на спящий город и безнаказанно улетают. А мы, босоногая пацанва, утром собираем осколки еще теплых бомб, затем с удовольствием плаваем в прохладной, небыстрой реке Ингул.
Всё, как игра. И вдруг в памяти всплывает явственно та первая встреча с войной… Мы, подростки, как обычно, на речке. Вдруг услышали спокойный моторный гул. Я посмотрел на небо и увидел, словно нарисованные, клинья летящих самолетов. От них отрывались черные капли и устремлялись прямо на нас. Сообразили, что надо бежать. Вблизи находился спиртзавод. Вокруг выкопаны простейшие бомбоубежища – траншеи с укрытием. Я заскочил в одну из них. Тут же раздались взрывы. Потом вернулся к воде. Реку не узнал – мутная, грязная, черная. Как и наша последующая жизнь. Одна бомба упала недалеко от места нашего купания. Взрывной волной троих ребят выбросило на берег. Впервые так близко я увидел безжизненное тело сверстника, его порванный живот, откуда вывалились кишки и сгустки застывшей крови. Со временем это страшное видение не исчезло. Оно гвоздями вбито в клетки моего мозга.
Мы, дети военного времени, не собирали из конструкторских элементов игрушечные железные дороги. Не коллекционировали марки и монеты. Не пробовали играть на скрипке. Не играли в детские игры. У нас были другие, жестокие времена.
О том, что фашисты хотят уничтожить всех евреев, мы знали. Поэтому, в конце июля 1941 года, наша семья: мама 48-лет, Шендль, по паспорту – Женя, старшая сестра Клара, с 6-месячным Мойсеем, сестры София, Полина и я, 12-летний, срочно эвакуировались, бросив все нажитое имущество и вещи.
Нас привезли в Ростовскую область, на станцию Обливская. На телегах переправили в казачью станицу. Сестры уходили в поле работать, а мы с мамой и младенцем оставались дома. Полина серьезно болела. Ей поддували периодически воздух в легкие.
Мама ночами не спала. Ей казалось, что вот-вот придут казаки и шашками зарубят нас. Пережив в молодости еврейский погром, в котором участвовали казаки, она всю жизнь смертельно боялась их.
Войска Третьего рейха быстро продвигались по Украине. И нам снова пришлось убегать от них. Теперь уже пешком. Шли днем и ночью. В дождь и стужу. Маленький Мойсей не выдержал тяжелых испытаний. Он заболел воспалением легких. И сгорел. Мы похоронили его под деревом, соорудив над ним небольшой земляной холмик.
Зима наступила рано. Ударили сильные морозы. На станции Обливская мы взобрались на открытую площадку проходящего товарного поезда, который привез нас в Сталинград. Оттуда нас отправили по Волге баржой, в Астраханскую область. Высадили на какую-то пристань, где мы прожили дней 10. Но фронт продолжал двигаться на Восток, и мы вернулись в Сталинград. Оттуда нас отправили в Сибирь. Но мама сказала: “Мы без теплых вещей там замерзнем”. И мы сошли с поезда на станции Гумрак. Здесь дождались эшелона, идущего в Узбекистан. Наслышаны были: край солнца и хлеба. Добирались до него много дней.
Наконец – долгожданный Самарканд. Ноябрь 1941 года. Прошли санобработку: прожарили вшей и вещи. Согрели промерзшее тело. Оттаяли от постоянного напряжения. Колхоз имени Калинина, Самаркандского района, стал нашим новым прибежищем. Поселили нас в помещении при садовом участке. Оно не отапливалось и протекало во время дождя. Света не было. Стояла печка–буржуйка. В саду я облазил все деревья. На них остались маленькие яблочки. Голодные, мы ели их с косточками. Однажды в сад забрела курица. Мама говорила, что эту птицу Всевышний послал. В комнате лежала тяжело больная Полина. Мы с мамой долго гонялись за курочкой. Но все-таки поймали ее. И вскоре запах еврейского бульона распространился на всю округу. Но, главное, он очень помог больной Полине.
И еще вспоминаю: рядом, за глиняным забором, пролегала проселочная дорога. Днем и ночью по ней шли груженые машины, арбы. Однажды, ранним утром, я обнаружил на дороге большую горку пшеницы. Видно, высыпалась случайно из мимо проезжающего транспорта. О, каким удачным подспорьем оказалась эта находка в ту первую голодную зиму!
Потом нас дважды подселяли к колхозникам в одну из свободных комнат, где было сухо и опрятно. Старшие сестры, не привыкшие к крестьянским работам, приходили с поля с волдырями на руках. Мне доставались нетяжелые поручения. Но таких было немного. В школу я не ходил.
Хозяин дома, дядя Карим, у которого мы жили, был пожилой человек. Неулыбчивый. Но он учил меня обращению с ослом. Мыть, чистить его. Запрягать. Ишак – существо доброе, ласковое. Таким он мне казался. Но однажды я ему в чем-то не угодил. Он мгновенно развернулся на 180 градусов и сильно ударил меня задними ногами в грудь. Я чуть не лишился сознания. Вот такой оказался друг. Но все равно мы с ним ладили. Эта практика мне потом пригодилась, когда в Самарканде я уже работал арбакешей – возчиком. Вместо лошади в арбу впрягался осел.
Дядя Карим, однажды, на какой-то большой праздник, решил зарезать барана. Во дворе соорудил специальное место и рядом – выемку в земле для слива крови. Экзекуцию он проводил сам. А в остальном ему помогал сосед. Они быстро срезали с барана шкуру. Затем принялись за тушу. Аккуратно убрали жирный курдюк. Кишки, ненужные внутренности отложили в сторону. И мама потом долго варила их. А мы смаковали это замечательное яство. И шкурки. И саму липкую жидкость. Потом, в Грузии, мы узнали. что эта еда является любимым национальным блюдом – хаши. Мама собрала и кровь. И мы, вечно голодные, не дали ей пропасть.
Узбекистан – край засушливый. Поэтому земля требует искуственного орошения. Мы мотыгами пробивали из арыков к хлопковым полям живительные ручейки. Окучивали овощи. Осенью укрывали землей от зимних морозов виноградники. А весной очищали их. Обрезали сухие веточки. С нетерпением ждали созревания. Мы несли домой все, что росло на полях. Даже сухие стебли хлопчатника, которыми отапливали жилье. Брали немного. Только для семьи. Бригадиры видели, но притворялись, что не замечают. Понимали, что без этих продуктов мы просто умрем. Ведь колхоз не мог нас ничем поддержать. Весь собранный урожай уходил на фронт.
Колхозники-животноводы делились с нами жмыхом, отрывая от овец и коров. Жмых – это такой твердый концентрат, отходы, выжимки из семечек разных масличных растений. Я бережно отламывал кусочек и тщательно обсасывал, как собака обгладывает мозговую косточку. Вдоль дороги, пересекающая кишлак, росли тутовые деревья. Сладкие зернистые ягоды шелковицы я съедал в огромном количестве. Не ради лакомства. А чтобы заполнить пустую утробу. И все равно не наедался. Хотелось хлеба. Паек хлеба нам давали по карточкам. Но он был таким мизерным,что его явно не хватало. Дележкой хлеба занималась мама. Отрезала всем поровну. Свою долю тоже отдавала нам. Мы отказывались брать. Она говорила, мол я уже ела.
С местными ребятами, с моими сверстниками, я встречался в свободное от работы время. Говорили мы на трех языках: на русском, на узбекском и таджикском. Недалеко от кишлака располагался детдом, где жили дети-сироты. В основном, там нашли пристанище дети войны. Их родители или погибли, или затерялись на войне. Детдомовцам тоже жилось несладко, хотя их там кормили и одевали. В кишлаке жил одинокий дедушка Салам, веселый, доброжелательный. Он часто приглашал к себе детдомовцев. Подкармливал. Одевал.
Болезни преследовали нас. Я помню свои ощущения при заболевании малярией. Голова кружится. Слабость такая, что не в силах подняться с постели. Кожа становится белой, как снег. Температура высокая, но знобит так сильно, что не помогают ни одеяло, ни одежда, наброшенная сверху. От длительного применения хинина белки глаз становились желтыми…
В колхозе нам начисляли за работу трудодни. Учетчик ставил против фамилии вертикальные палочки, если норма выполнялась. В конце года работающим доставалось немного зерна. Все сдавали государству. Колхозники имели небольшие земельные или садовые участки, с которых собирали урожай на пропитание и на продажу, если что-то оставалось. Жили в одноэтажных мазанках, из 2-3 комнат. При их строительстве использовался саман – навоз с соломой. Согревались у подогретого углями сандала. Не в каждом хозяйстве – ишак. А если еще и двухколесная арба, то это уже состоятельный дехканин. Мужчин в кишлаке оставалось немного. Одни воевали. Другие работали на оборонных обьектах. Дома находились женщины и дети. И старые аксакалы.
В колхозе мы жили и работали до декабря 1943 года. (В эти же военные годы –1941-1944 – моя жена, Евелина Штайгман,1931 года рождения, не смогла эвакуироваться из Черновиц. находилась в гетто в Транснистрии. Испытала голод, тиф, страдания, издевательства от фашистских захватчиков. Ее историю записал фонд Спилберга. У нас хранится видеозапись).
Затем перебрались в Самарканд. Клара устроилась в педучилище, где нам дали комнату с маленькой кухонькой. Здесь мы жили до 1949 года. В этой комнате нашли приют найденные нами в эвакуации дядя Митя и тетя Феня. А затем – и их взрослая дочь. Они уехали в Кировоград в 1945 или в 1946
году. Туда вернулся после победы в Великой Отечественной войне муж Клары – Самуил. А в ноябре 1946 года, Клара родила сына – Наума. Здесь мы потеряли нашу Полину. Эффективных лекарств еще не было. А поддувание уже не помогло. Недавно мы установили ей памятник.
Софа нашла работу в Сиабском райисполкоме – секретарем исполкома. Хотя по образованию она – педагог. По-видимому, она там проявила свои способности, потому что затем ее пригласили на завод “Кинап”, начальником отдела. Мои сестры, сравнительно быстро, овладели местными языками, узбекским и таджикским. Это помогло им в трудоустройстве. Даже Полина работала в бухгалтерии.
В 1944 году, после освобождения Кировограда от немецко-фашистских захватчиков, Софа поехала туда на несколько дней. В городе всех евреев, которые там оставались, в том числе и нашего дядю Якова с семьей, расстреляли. Нашу квартиру, где мы жили до эвакуации, заняли соседи и расставаться с нею они не собирались. Возвращаться нам некуда. Муж Софы, Арон Котляренко, демобилизовался в 1949 году, в городе Черновцы. Туда он и забрал нас всех.
В Самарканде я работал в артели “Ватан”, арбакешем. А после окончания водительских курсов – помощником шофера, на том же заводе “Кинап”. А фактически работал грузчиком, так как не мог стоять без дела, когда грузили или разгружали твою машину. После рабочего дня на заводе посещал вечернюю среднюю школу рабочей молодежи. Узбеки, таджики, среди которых мы жили – очень религиозные. Мечети не существовали. Но я видел, как люди молились: дома, на улице, в поле. Местное население доброжелательно относилось к нам, эвакуированным. С сочувствием. И помогали, как могли. И чем могли. Иногда приглашали нас к праздничному столу и угощали традиционным пловом и шашлыком.
Я помню глиняные дворовые печи, в которых выпекались очень вкусные лепёшки. Даже запах гари помню. И вкус горячего теста. И большие казаны во дворе, в которых варился ароматный плов. И громкая музыка и веселые танцы. Все это связано со свадьбами, которые я называю народными, потому что весь кишлак участвовал в свадебном торжестве. Жили небогато. Но свадьба и тогда совершалась с размахом. На улице. Во дворе. Под открытым небом. С горящими факелами. И все присутствующие, близкие и дальние родственники, соседи, односельчане веселились от души. А красавицы-невесты, как и в старину, одевали на свадьбу вышитые серебряными нитками чапаны, а женихи – были в чапанах, вышитых золотыми нитками.
И как прежде, мама невесты, на протяжении многих лет собирала приданое дочери и подарки новым родственникам.
Я не помню ни одного случая антисемитизма по отношению к нам, евреям. А ведь большинство эвакуированных составляли именно евреи. Сильное впечатление произвело на меня стихотворение известного узбекского поэта Гафура Гуляма “Мен яҳудийман!” – “Я – еврей!”, опубликованное в 1941 году. Он читал его по радио на узбекском языке. Я слушал это произведение из его уст. Помню его хриплый голос. Читал он эмоционально, выражая весь свой гнев и презрение к тому, кто грозил смертью еврею. Потом, по–русски, оно звучало в исполнении профессиональных чтецов.
Гафур Гулям, обращаясь к Гитлеру, сказал:
“Если ты, изверг, убиваешь человека только за то, что он еврей, тогда я – еврей!”,
Для нас, евреев, строили концлагеря. Нас убивали во рвах и и на площадях. Нас преследовали, как прокаженных. Грозили полным уничтожением. А он не боялся называть себя евреем. Он гремел, как гром. Его голос звучал над горами:
Я – ЕВРЕЙ!
О моей родословной расскажут
Миллионы книг.
Дым изгнания горький
В моих глазах
Я – еврей!
Стих Корана,
Что сшит из кусков,
Как верблюжий потник,
Что заштопан и снова изорван,
Во мгле аравийских степей –
Лишь бродячая тень
Гордой мысли моей:
Я – еврей!
И о щедрой еврейской душе говорит поэт с восторгом:
Э-эх!
Знал бы ты,
Сколько горя и слез
Сохранял гордый разум,
Отверженец и изгнанник,
И дарил
Придорожным народам
Крупицы культуры своей
Я – еврей!
Гафур Гулям выступил против фашизма и антисемитов. Он был великим интернационалистом.
Русский,
Узбек,
Еврей,
Белорус –
Рука одинаково в битве тверда.
Очистим
Земного шара арбуз
От гнили фашизма
Навсегда….
(Как-то забывают имя талантливой переводчицы этой поэмы. Её звали Светлана Александровна Сомова.)
В Израиле, в городе Кирьят-Гате, одной из площадей присвоено название “Площадь праведников Израиля”. Там установлен обелиск праведникам. На нем, на иврите и на английском языках, рассказывается о почетном праведнике Гафуре Гуляме, о его жизни (1903-1966) и творчестве.
…В выходные дни заводские общественные организации устраивали экскурсии по историческим местам Самарканда. Я всегда участвовал в них. Некоторые запомнил навсегда.
Площадь Регистан в самом центре города – это, по сути, не один памятник, а ансамбль величественных красивых строений, с каменными узорами на стенах. Древняя астрономическая обсерватория Улугбека, внука Тамерлана, расположена в окрестностях Самарканда. Мечеть Биби Ханум – недалеко от базара. Да и базар помню. Под открытым небом. Восточные фрукты, Специи. Цветы. И еще. Идущий по улице Садриддин Айни, писатель с мировым именем. Его знали. Приветствовали. И он отвечал полупоклоном, прижимая правую руку к сердцу.
Самарканд мой!
Узбекистан мой!
Я вспоминаю тебя с дрожью в сердце… Далёкие военные годы. Нелёгкий труд подростка. Голод. Холод. Потери. ПОМНЮ.
И твои материнские руки, которые поддержали меня. Не дали упасть и пропасть. И поставили на ноги. ПОМНЮ.
Сердце твоё, принявшее на себя и мою боль, и мои радости. Были ж и такие. ПОМНЮ.
Душу твою, открытую и отданную людям, в том числе и мне. ПОМНЮ. Спасибо тебе, страна, за доброе сердце и щедрость души.
Михаил Ружанский